Корни

(Заметки об истории Трущелёвых, Поповых и Базыковых)

В последние годы, особенно с ростом популярности интернета, многие стали интересоваться своими корнями. Даже ко мне порой обращаются: ты вот пишешь складно – сделай родословную нашей семьи… Только вот в чём незадача: одного умения «складно» излагать свои мысли для этого недостаточно. В первую очередь нужен фактический материал, который собрать может каждый, кто не поленится расспрашивать своих старших родственников, интересоваться хотя бы элементарными вопросами: как звать-величать своих бабушку и дедушку, кто и откуда родом были их бабушки и дедушки? Или хотя бы изредка спрашивать: а кто изображён на этой фотографии? И конечно, всё услышанное надо записывать. Причём делать это надо не откладывая, пока есть у кого спрашивать. Иначе никакой интернет не поможет…

Старые фотоснимки – они сохранили для нас зрительные образы наших предшественников. Порой, это всё, что осталось в семье от ушедшей эпохи. По крайней мере, так обстоит дело у меня. Потому что и старенький домик в селе Журавлёвка Целинского района Ростовской области, который внаём снимали родители и где родился я, и построенный в том же селе в 1960 году моим отцом Василием Яковлевичем Трущелёвым дом, перестали быть для меня родными. Наша семья переехала в Аксай в 1962 году. Но всё своё детство мы с младшим братом Валерой ездили в село к дедушке и бабушке в гости. Была там тогда ещё семья маминой сестры – Капиталины Никитичны, были и другие родственники. Но в 1979 году умерла бабушка Анна Васильевна, и в 1980 году дедушку Якова Васильевича перевезли к нам, в Аксай. А через год его забрала к себе в Ростов тётя Маша, его младшая дочь. Так получилось, что бабушка похоронена в Журавлёвке, а дедушка, который скончался в 1982 году, в Ростове.

На снимке (фото 1), сделанном предположительно в 1926 году, запечатлены бабушка Анюша с сыном Володей 1925 года рождения на руках, дедушка держит моего отца, который родился в 1923 году и был самым старшим из выживших в семье пятерых детей. Рядом с ними моя прабабушка – Анастасия Даниловна, мать дедушки Якова. Её муж – Василий Яковлевич, полный тёзка моего отца, к этому времени уже умер. А прабабушка умерла в 30-х годах. Старшая из дочерей – Надежда родилась в 1931 году, Полина – в 1933-м, а Мария – в 1935-м. Кроме них в семье были ещё Пётр, родившийся в 1929 году и Настя – в 1939-м, которые умерли в раннем детстве. А ещё, по воспоминаниям тёти Маши, она слышала от родителей о трёх детях, рождённых и умерших до переезда в Россию, то есть они были старше моего отца. Вот такая статистика детской смертности тогда была – выжила половина рождённых детей.

В село Журавлёвка семья Трущелёвых переехала из Азербайджана в 1923 году. Но мой отец родился ещё там, в селе Мараза Шемахинского уезда Бакинской губернии (с 2008 года город Гобустан, центр одноимённого района Азербайджана). Кстати, до революции не было деления на национальные регионы – были просто губернии Российской империи: Бакинская, Тифлисская, Кутаисская, Эриванская и т. д.

Тогда, в 1923-м, в Россию переехали три семьи Трущелёвых: три женатых брата – Фёдор, Михаил, Яков, а также семья замужней дочери прадеда – Марии Курниковой. Переселялись молокане не только из Маразы, но и из других мест Закавказья. Большая группа семей-переселенцев в Журавлёвку была из Новосаратовки, тоже молокане из Азербайджана. Во многих окрестных сёлах жили переселенцы из Карской области, территория которой в 1921 году отошла к Турции. Всех их объединяла вера – принадлежность к религиозному течению Духовных Христиан Молокан. Они – эти самые молокане-переселенцы из Закавказья, и стали фактически основателями целого ряда сёл в Сальской степи (Журавлёвка, Плодородное, Михайловка, Ольшанка, Владикарс и др.), большая часть которых в настоящее время входит в состав Целинского района. Да и сам посёлок Целина разросся и окреп в тот же временной период – в 1922 – 23 годах. Значительную часть первых жителей Целинского района составляли переселенцы из Закавказья. Это были русские сектанты – молокане и духоборцы.

Впрочем, сами молокане слово сектанты не употребляют, называя себя духовными христианами. Наверное, надо хотя бы вкратце сказать, как и когда образовалось это религиозное течение, и каким образом молокане оказались на Кавказе.

Как мне рассказывал дедушка Яков, наш род Трущелёвых происходит из Саратовской губернии. Был там Балашовский уезд, а в нём – село Грязнуха, названное по речке (с 1961 года село Малая Грязнуха – Заречное, а Большая Грязнуха – Хопёрское), притоку Хопра. В царствование императрицы Екатерины II в этом селе (в каком именно, пока не ясно) жили семеро братьев Трущелёвых, которые примкнули к возникшему тогда течению духовных христиан-молокан. Они отрицали церковный обряд, утверждая, что, если Бог создал человека по своему образу и подобию, то никакие посредники в виде попов, икон и церквей для общения с Богом не нужны. Достаточно Библии. Братья Трущелёвы были не просто последователями новой веры, признанной официальной церковью и царской властью «особо опасной ересью», а активно пропагандировали это учение.
Власть приняла жестокие меры – зачинщики были казнены, а рядовые участники религиозного течения, которые не раскаялись и отказались вернуться в лоно православной церкви, были высланы из мест проживания не то что семьями, а целыми деревнями. Дедушка рассказывал, что трёх братьев сожгли на костре, а семьи оставшихся Трущелёвых выслали на Кавказ. Наша линия пошла, по рассказу дедушки, от Аверьяна Трущелёва. В честь этого прапрапрадеда и назвали моего младшего брата Валерием.
Став постарше, я понял, что это, конечно, семейная легенда. Ведь при Екатерине II никак не могли молокан сослать на территорию современного Азербайджана, так как она была присоединена к России только при Александре I, и позднее. Где мои предки «плутали» всё это время, сказать сложно, но есть некоторые косвенные сведения, что, может быть, и на Дону. По крайней мере, в списке казаков станиц Мариинской и Чернышевской Области войска Донского были Трущелёвы. А село Мараза заселялось молоканами согласно документам Шемахинской губернской канцелярии в 1843 году. Надо отметить, что после указа императора Александра I от 1805 года, молоканам и другим духовным христианам (духоборы, прыгуны, субботники и т. д.) было разрешено исповедовать свою веру и проводить обряды. Только одно условие осталось – запрет селиться среди православного населения. Чтобы не вводить в соблазн своей «ересью».

Существует много версий происхождения названия течения. Наиболее интересные, на мой взгляд, две. Первая – православное духовенство называло их молоканами за то, что во время поста они употребляли в пищу «скоромный» продукт молоко. Но последователи этой веры объясняли происхождение самоназвания тем, что вера в Бога – является «духовным молоком» для человека, при этом ссылались на цитату из Библии.

Историей течения духовных христиан молокан интересовались многие видные деятели России. Среди них – Николай Костомаров, Павел Мельников-Печерский и Владимир Бонч-Бруевич, который, помимо профессиональной революционной деятельности, был ещё этнографом и исследователем российского сектантства.

Единого мнения в вопросе происхождения религиозного течения молокан нет. Если кратко обозначить наиболее значимые вехи, то бесспорным считается отделение молокан от духоборцев – другого течения духовных христиан в конце XVIII века. Предполагается, что духовные христиане вышли из православия после раскола в XVII веке, в царствование Алексея Михайловича. Но некоторые исследователи зарождение этого течения отсылают к временам Ивана Грозного, то есть к середине XVI столетия. А первым идеологом «ереси» считают Матвея Семёновича Башкина, который в 1554 году для «вразумления» был заключён в Волоколамский монастырь и впоследствии, предположительно, сожжён во время опричнины.

Мои дедушка с бабушкой в селении Маразы Русские жили до начала 20-х годов прошлого века. Надо сказать, жили достаточно неплохо. Семья деда Якова была выше среднего достатка, и бабушкина – Поповы, тоже. Мой отец ездил в 1958 году в Маразы. Его дедушка и бабушка по материнской линии ещё были живы. Они жили в части своего двухэтажного дома на втором этаже. А на первом этаже дома Поповых располагалась санэпидемстанция Маразинского района. А у Трущелёвых до революции была водяная мельница и караван-сарай – то есть постоялый двор для отдыха извозчиков и их лошадей. И также двухэтажный дом, отделанный белым камнем, такой большой, что в нём жили семьи прадеда и всех его сыновей, а после размещался (поочерёдно) райисполком и нарсуд Маразинского района.

Кстати, извозом в самом Баку и перевозкой грузов от Баку до Тифлиса и Карса занимались только молокане. Также большим спросом на рынках городов Закавказья пользовались приготовляемые по старым русским рецептам продукты – молоканская квашеная капуста, мочёные яблоки, сыр. И вообще, они хотя и были сосланные, но пользовались большим уважением, как среди местного населения, так и со стороны властей. Причина простая: по своей вере молокане не употребляли спиртного, не курили, не сквернословили, жили общинами и всегда работали артелями, широко практикуя взаимовыручку. Если им поручалось какое-то дело, все знали, что оно будет выполнено при любых обстоятельствах.

Казалось бы, из-за чего моим предкам было уезжать с обжитого места в голую степь, где надо было всё начинать с нуля? Но пришла революция 1917 года, потом началась Гражданская война, которая в Закавказье была очень ожесточённой. А они – русские, пусть и знающие язык. Да к тому же, христиане в мусульманской стране. Бабушка рассказывала, что, когда англичане ушли из Баку, туда пришли турки, а в сельской местности начали бесчинствовать банды из местных. Мужчины остались в селе охранять дома и имущество, а женщин и детей отправили в Баку, в Молоканскую Слободку – был такой район, где жили их единоверцы и родственники. По дороге «татары», как называла азербайджанцев моя бабушка (кстати, энциклопедия Брокгауза и Эфрона тоже называет местное население Бакинской губернии «азербайджанскими татарами»), их пытались завернуть обратно, обещали, что молокан никто не тронет, они, мол, только армян преследуют, так как у них с армянами старые счёты. Но мужчины, с оружием сопровождавшие обоз, сказали: «Если обещаете не трогать, то не мешайте нам ехать, куда мы хотим». Тогда местные пропустили их. А в Баку, по словам бабушки, страху натерпелись ещё больше, попав, под обстрел красных отрядов. Когда вернулись домой, там действительно никто ничего не тронул.

Но всё равно, когда в 1922 году Закавказская Федерация объединилась с Российской Федерацией, УССР и БССР, и был создан Советский Союз, из села отправили ходоков в Москву, к Ленину – просить разрешения вернуться в Россию. Они, как пострадавшие от царской власти, были уверены в успехе прошения. Среди главных ходатаев-ходоков был родной брат моего дедушки – Фёдор Васильевич Трущелёв. Как бабушка рассказывала, деду Фёдору всю жизнь на месте не сиделось, всегда агитировал куда-то переехать. Бабушка часто рассказывала, как хорошо было жить на родине, то есть в Маразах. Наверное, потому что она приехала в Журавлёвку одна из всей своей большой семьи, и очень скучала.
А дед Фёдор был упорным ходоком. Дело в том, что к их приезду Ленин был уже тяжело болен после ранения в 1918 году и отстранился от дел. Так мне рассказывал дедушка Яков, и «наших направили к старосте Калинину, а тот начал их уговаривать: вы, мол, русские, вы должны быть опорой Москвы в национальных республиках. И отказал в прошении о переселении. Но кто-то им подсказал, чтобы они обратились к Бонч-Бруевичу, и, правда – этот разрешил».

Переселенцам выделили земли бывших коннозаводчиков в Западно-Коннозаводческом районе Сальского округа Юго-Восточной области РСФСР, которая образовалась в результате слияния Донской и Кубано-Черноморской областей и Ставропольской и Терской губерний. Впоследствии это территория называлась Северо-Кавказским краем. Им даже выделили по железнодорожному вагону на семью – чтобы перевезти скот и имущество. Но приехали они в осень, зимовали в чужой землянке, топили колючим кураём (перекати-поле), который собирали по степи. «Мужики уехали на станцию за лесом, – рассказывала бабушка, – а я с Васей грудным, да ещё со мной женщины. Ночь, темень, а тут – стрельба поднялась, крики, лошади ржут. Ох, мы и страху натерпелись! Утром узнали, что это красноармейцы за бандой гонялись».

Ещё бабушка вспоминала, что когда первый дом затеяли строить, вырыли под ним глубокий погреб. Люди подходили, головой качали – нельзя так. Но наши мужики твердолобые, лучше всех знают. В Маразах погреба были под домом, значит, и здесь можно. А пришла весна – погреб наполнился грунтовой водой, и стены обрушились. Пришлось дом строить заново. Погреб тоже вырыли, но отдельно от дома, укрепив стены. Слишком близко здесь оказались подпочвенные воды.

Постепенно жизнь наладилась. До коллективизации, как отец рассказывал, жили не богато, но не бедствовали особо. К тому же в село Журавлёвка, как и в другие молоканские и духоборские окрестные сёла, приехали единоверцы – переселенцы из США. Причём, «американцы» завезли и технику, и технологии. Одним из первых их дел на новом месте, было строительство в 1927 году масло-сырзавода. Забегая вперёд, скажу, что этот завод работал уже на моей памяти, да и сейчас, может быть, работает. В Журавлёвке я не был с 1982 года – не к кому уже ездить, а в селе Степном точно такой завод в 1997 году ещё работал. При чём здесь Степное? Американские переселенцы построили целую цепочку таких заводов во многих сёлах, где жили. Говорили, что и совхоз «Гигант» Сальского района, знаменитый на весь Союз совхоз-миллионер, произошёл от коммуны, основанной переселенцами. Когда началась коллективизация, «американцы» не пошли в колхозы. Им даже позволили уехать обратно в США. Но технику они оставили – дешевле там новую купить, чем платить за перевозку.
Отец рассказывал, что и в Журавлёвке было то же самое – вся техника: локомобиль, который на току крутил молотилки, триеры, косилки пароконные и прочее – всё досталось колхозу. И сырзавод, конечно. Я помню старое здание правления колхоза – одноэтажное, но добротное. Это тоже наследство «американцев» – дом некоего Папина.

Отец рассказывал, как он, мальчонкой, таскал каждый день на завод молоко бидончиком. А раз в неделю в оплату семья получала головку сыра – это, конечно, всё закончилось в коллективизацию. И тут опять «отличился» дед Фёдор – он начал агитировать своих односельчан переехать… в Америку! Мол, им разрешили вернуться, и нас отпустят – только надо дружно потребовать. За эту агитацию Ф. В. Трущелёв получил пять лет исправительных лагерей – прокладывал Беломоро-Балтийский канал, одну из первых великих «строек коммунизма».

Пришла война, сначала – осенью 1941 года ушёл на фронт мой отец, а после освобождения села в 1943-м, забрали на фронт дядю Володю и дедушку Якова. Правда, дедушку вскоре демобилизовали по здоровью. Дядя Володя служил в зенитном дивизионе, войну закончил в Польше, но служил ещё до 1950 года. Мой отец воевал под Сталинградом в разведроте, откуда осенью 1942-го угодил в Унжлаг аж до июня 1952 года. Я писал об этих обстоятельствах в рассказе «Горбушка» (газетный вариант «Разведка боем»), где фактами из биографии отца наделил главного героя произведения Василия Журавлёва. У отца сохранилось единственное фото времён войны (фото 2).

А дед Фёдор от войны пострадал больше всех из нашей родни. Когда в село пришли немцы, община его попросила стать бургомистром, то есть старостой. Чтобы немцы не назначили какого-нибудь изверга. Ты, мол, пострадал от советов, тебя немцы примут, и своих ты не обидишь. Немцев в селе практически и не было – приезжали, давали разнарядку на заготовки продукции, и всё. А когда пришли наши, деда Фёдора затаскали по допросам особисты. Не помогло ни ходатайство односельчан, ни свидетельство нескольких красноармейцев, которых выходили после ранения в семье деда Фёдора. Его, наверное, не расстреляли лишь потому, что уже к тому времени было известно, что двое его сыновей погибли на фронте. Но срок всё равно получил: пять лет лагерей и десять лет ссылки в Казахстан.

На этой фотографии (фото 3) вся семья Трущелёвых: дедушка с бабушкой в центре, слева – сын Владимир, справа – Василий. У бабушки на руках – я, а у деда – Гена, сын дяди Володи; стоят (слева направо): Валентина, жена дяди Володи, тётя Поля, тётя Надя, тётя Маша и Анна – моя мама. Фотографировал, наверное, муж тёти Нади – Владимир. А год, скорее всего, 1955 – мне вряд ли больше года.

Бабушка наша была неграмотная – читать и писать не умела, но деньгам счёт знала. А дедушка, хотя по профессии был бондарем – делал бочки, но окончил четырёхклассное училище. Это хорошее образование по тем временам, они учили историю, литературу и геометрию, не говоря уже о церковно-славянском. Даже я застал ещё дореволюционные издания: «История Ассирии», «Корабль «Ретвизан», «История династии Романовых» и различные книги религиозной тематики – это были остатки прадедушкиной личной библиотеки. Большая часть книг, несмотря на протесты дедушки, ушла на растопку во время войны – керосина-то не было.
Из-за своей «образованности» дедушка и пострадал в 1937 году – был учётчиком на току, ревизия обнаружила излишек неучтённого зерна. Ему дали срок и отправили через всю страну в Байкало-Амурский лагерь. Сын деда Фёдора – Алексей (он погиб на фронте) работал в районе каким-то начальником, взялся расследовать это дело и выяснил, что дедушку просто подставил председатель колхоза, который хотел на эти «излишки» получить премию – велосипед. Дело пересмотрели, деда Якова оправдали. Но он успел отсидеть 11 месяцев. Дедушка потом шутил, когда началась эпопея со строительством БАМа: – «Я его тоже строил!»

Этот снимок, наверное, самый старый (фото 4), к сожалению, не знаю даты, но точно – в Закавказье. Сидит мой прадед Василий Степанович Попов, стоят (слева направо) – его дочь Анна Васильевна, моя бабушка, в папахе, как абрек, дед Емельян – родной брат бабушки, старший из сыновей Поповых, рядом его жена Мария. Фотографировались видимо на ярмарке или в городском ателье в Шемахе, а может, в Баку. Но этот снимок (фото 5), пожалуй, ещё старше. Дед Яков здесь ещё не женатый (стоит в папахе), руку положил на плечо отца, моего прадеда, а дед Фёдор, его старший брат, тоже сидит на стуле по-хозяйски. Неудивительно, у деда Фёдора уже семья была, дети.

А мои дедушка с бабушкой поженились во время «империалистической», как тогда выражались. По тем временам бабушка вышла замуж не молоденькая – единственная дочь в семье, общая любимица, так что никто её не понуждал. Они с дедушкой, как бабушка рассказывала, нравились друг другу: «Он мне уже шалечку подарил, к сватовству шло. Но его забрали в действующую армию, а тут ко мне сватается один маразинский. Мне он не нравился – родители отказали, а Якову я передала весточку с оказией. Он примчался через несколько дней с фронта в отпуск, мы и поженились».

Бабушка и дедушка были 1897, а может, и 1894 года рождения – никто уже не помнит, а в бумагах разные даты. Знаю точно, что они одногодки. Если 1897-го, то в 1914 году ему было 17 лет, правда, призвать его могли и не в первый год войны. Но при любых раскладах этой фотографии больше ста лет.

Бабушка прожила трудную жизнь – работала в колхозе дояркой, а это и сейчас, при механизации, очень тяжело. Плюс, на ней – дети, домашнее хозяйство. Это корова, телёнок, овцы, куры, утки и гуси. Свиней молокане не держали и свинину не ели. Зато гусей было всегда много – целое стадо. Их забивали сразу где-то в ноябре. Собиралась целая бригада родни – мужчины рубили гусям головы, женщины щипали, сортируя пух: на перины, на подушки. Потом потрошили и солили мясо на зиму. Оставляли на развод несколько гусынь и гусака. В завершение жарили потроха, и всеобщее застолье. На следующий день бригада шла в другой двор.
Также, всем миром, молокане и дома строили – месили саман лошадьми, из массы глины с землёй и соломой формовали кирпичи. Они сохли там же, «на лимане», возле ям, в которых месили. А потом подводами саманные кирпичи свозили на участок и возводили стены на фундаменте из камня, но это, пожалуй, позже так стали строить. Ставили крышу, которую крыли соломой или черепицей, привезённой с Кавказа (так у моего деда было), а позже – шифером. Стены мазали глиной, потом белили. Потолки набивали глиной с соломой. Всё это – дружно, всем миром, к осени в дом вселялись.

Дедушка всю жизнь был кладовщиком, счетоводом или учётчиком, поэтому сохранился лучше. Работал и после выхода на пенсию, теперь уже водовозом – подвозил летом питьевую воду на поля к комбайнам и тракторам. Я с ним тоже ездил на каникулах. Он всю дорогу пел песни, в том числе и на азербайджанском языке. Рассказывал мне всякие истории. Жаль, что я мало запомнил.

А деда Фёдора я по жизни вообще не помню. Он всё время жил в разных местах: в Казахстане – даже возвращался туда после ссылки, в Чечне, в Тбилиси. Потом приехал к дочери в Журавлевку. Был ещё крепкий, но как-то заболел, несколько дней не вставал, а потом вдруг сказал: «Мария, помоги мне прибраться (то есть умыться и одеться), хочу с Миром попрощаться!»
Дочь обрадовалась – на поправку пошёл. Помогла ему выйти за калитку, усадила на лавочку. А сама ушла управляться по хозяйству. Через какое-то время соседка прибегает: «Маруся, отец твой упал!» Подбежали, а он уже преставился.

Рассказывали, что дед Фёдор стоял, прислонившись к забору и оперевшись на палку, бадик – по-молокански, и сельчанам, которые подходили с ним здороваться, говорил, что проститься с Миром вышел, умру, мол, сегодня. Ему возражали – этого никто не знает, когда смерть придёт. А он так стоял, прощался, а потом и умер. Оказалось, знал свой срок. Ему был 91 год.

***

Мои родители познакомились по переписке – «заочники», как тогда говорили. Моя мама – Анна Никитична Базыкова – родилась в 1927 году в деревне Подолешье Мосальского района Калужской области. Вскоре семья переехала в деревню Любилово, где и жили до самой войны. Сейчас она называется Луканино – в честь уроженцев деревни, братьев-артиллеристов Луканиных, Героев Советского Союза.

Я побывал в Луканино – Любилово в 1981 году, когда вместе с мамой и детьми её родной сестры Капиталины – Петей и Олей, ездили на свадьбу родственницы в деревню Рыляки. Автобус из маленького старинного городка Юхнова высадил нас в деревне Давыдово, дальше пошли пешком. За маленькой лесной речкой было кладбище на голубом фоне цветущего льняного поля. На кладбище стоял обелиск в честь Якова – одного из братьев-героев Луканиных (Дмитрий похоронен в Мосальске). Могил маминых братьев и сестёр, а также нашей бабушки Надежды Базыковой, в девичестве Бордовой, найти невозможно. Потому что все они погибли от голода и болезней во время войны, не до памятников было. Да и могила маминого отца Никиты Базыкова, убитого грозой в 50-е, тоже затерялась.

Дед Никита в молодости был «отходником», то есть с артелью земляков ходил на промыслы в Москву, и даже в Петербург. Работали на стройках. С детства врезался в память услышанный от мамы рассказ о том периоде. В Питере на стройке, где работал Никита, был у одного артельщика ручной медведь, который на спине в специальных деревянных носилках таскал по строительным лесам кирпичи на верхние этажи. Тогда кранов ведь не было. О перерыве на обед оповещали ударом в рельс. Находились шутники, которые специально подгадывали ударить в рельс, когда медведю оставалось несколько шагов до места. Но, услышав сигнал, медведь тут же сбрасывал груз – кирпичи летели вниз, а Михаил Потапыч вприпрыжку спускался за ними, чтобы получить свою порцию еды.

На фронт мой дедушка Никита не попал по здоровью, но его часто «мобилизовывали» проходящие через деревню части в качестве проводника. В оккупации местность была не так долго, но жертв и разрушений было много – половина деревень после войны обезлюдела и заросла лесом. Никита Базыков после освобождения, и в первые послевоенные годы руководил местным колхозом. Работе отдавался так, что свой дом отстроить некогда было. А потом прислали специалиста. Наверное, от обиды и в знак протеста дед Никита ушёл в пастухи. Там и погиб от удара молнии. На этой фотографии (фото 6) дед Никита с Тоней, маминой сводной сестрой, на руках и мама. Предположительно 1951 год.

В Луканино мы погостили недолго у маминого двоюродного брата Николая Базыкова, сходили на место, где был мамин дом, разбомбленный в войну. А потом пошли в деревню Петушки – к маминым мачехе и сводной сестре.
За околицей нас догнала Нюра, двоюродная сестра мамы. Постояли, поговорили, Нюра очень просила зайти к ней, а мачеху проведать утром. Но мама не согласилась («что люди скажут!»), и мы пошли дальше по живописным местам меж полей и перелесков. До Петушков от Луканино два километра, но уже в деревне нас зазвали в гости мамины знакомые – муж и жена, которые приезжают в Петушки на лето, как дачники. Пока старшие предавались воспоминаниям, мы ели оладьи с мёдом и свежесваренным черничным вареньем.
Может, потому что в избу к родственникам мы попали уже в сумерках, она мне показалась очень мрачной, как и её обитатели. Наутро мы уже другой дорогой – через деревню Фошня, где мама в 1944-м работала учётчицей на пункте заготзерно, пришли в Давыдово на остановку автобуса.

В целом о маминых краях у меня остались очень приятные воспоминания: красивейшие лесные поляны и луга в цветах, извилистые речки с кувшинками у берегов, сказочно светлые березняки и мрачные ельники, поющие на ветру мачты вековых сосен Мосальского бора. И главное – простые и приветливые люди. Но большинство деревень уже тогда, в восьмидесятых годах XX столетия, были брошенными или малолюдными. В Луканино – Любилово я побывал только однажды, но в Рыляки – к тёте Зине и дяде Коле Будашкиным и трём их дочерям приезжал несколько раз. Поездом до Москвы, оттуда автобусом до Юхнова, и далее – тоже автобусом, а можно и на попутке.

Примерно тот же путь проделал мой отец, когда в июне 1952 года, после освобождения из лагеря в посёлке Сухобезводное Горьковской области, где находилась тогда администрация Унжлага, по пути домой, заехал в Москву, посетил Красную площадь и Мавзолей, а потом отправился сватать свою «заочницу», с которой переписывался уже несколько лет. Мама была подругой Марии – невесты папиного лучшего друга по заключению Кузьмы Горохова. С Кузьмой отец работал бок о бок на лесозаводе Унжлага не один год.
Уже не помню, кто из них освободился раньше, знаю, что в 1976 году отец ездил в гости к Кузьме на Украину в Днепропетровск.
А тогда, в 1952 году, отец за неделю успел, и сосватать маму, и регистрация у них состоялась в местном совете. А потом увёз её в свою степную деревню под напутственные слова Никиты Базыкова: «Смотри, Василий, если обидишь Нюру – это не по-божески будет…»
Отцу в ту пору было 29 лет, а маме – 25. Почему отец так поздно по тем временам женился – понятно, а маминых теоретических женихов выбила война. Сватались те, кто был моложе её, но она отказывала, считала, что так – неправильно.

Прожили они вместе 55 лет, до самой смерти отца 10 августа 2007 года. А мама умерла 12 апреля 2012 года. И сейчас они тоже рядом – в одной оградке на Ветеранской аллее Аксайского кладбища. Так мама попросила.

Но тогда маме, в первые годы, несладко пришлось на новом месте. Да и отец не ожидал, что родители-молокане и большинство его родственников, мягко выражаясь, без особого энтузиазма встретят его избранницу – пусть и христианку, но не молоканской, а православной веры. За одиннадцать лет – сначала на фронте, а потом в лагере, он привык личные вопросы решать сам, не оглядываясь на общину. Да и вообще, сколько его помню, он был не то, чтобы ярым атеистом, но придерживался мнения, что у каждого человека должен быть свой бог – его собственная совесть.
Первые годы молодожёнам пришлось жить в маленькой хатёнке с земляным полом на краю села. Отец работал в Ольшанской МТС трактористом, мама – в полевой бригаде или на зерновом току местного колхоза. Жили трудно, топили печку подсолнечными будыльями, а бывало, и колючим кураём, который собирали на зимних полях. Первый ребёнок не прожил и месяца. В мае 1954-го родился я. И, наверное, поспособствовал примирению моих родителей с отцовским родом. Вскоре в Журавлёвку переехала и родная мамина сестра Капитолина, которая вышла замуж за папиного родственника и однофамильца Фёдора Петровича Трущелёва, сына одного из погибших на фронте сыновей деда Фёдора. И маме стало легче. На этом снимке (фото 7) – я на руках у отца, слева мама, справа тётя Капа.

Обо всех этих семейных трениях я узнал, уже, будучи взрослым, из воспоминаний старших. На моём детстве всё это не сказалось – я очень любил дедушку и бабушку, как и они меня. Все их дети поразъехались из Журавлёвки: Владимир после армии обосновался в Ростове, тётушки – Надежда, Полина и Мария, тоже уехали после школы. Обзавелись семьями, внуков изредка привозили погостить. Один я был всё время рядом.

В 1960 году отец построил хороший дом рядом с родительским подворьем. В том же году родился мой младший брат Валерий. Но недолго радовались новому дому. К тому времени МТС расформировали, и отец работал в колхозе. Однажды разругался со своим бригадиром и написал заявление на выход из колхоза. Тогда крестьяне не имели паспортов, и уехать из села могли только по разрешению правления колхоза. Дедушка тайно ходил к председателю – просил, чтобы отцу такого разрешения не дали. А отец поступил иначе – поставил магарыч членам правления, чтобы отпустили. Об этом я тоже узнал позже.

В Аксае в 1962 году было трудно с работой, и отцу на первых порах пригодилась его лагерная специальность – работал на пилораме в СУ-5. А мама – в полевой бригаде на уборке овощей. Со временем они оба перешли на Аксайский комбинат строительных материалов, откуда и вышли на пенсию с медалями «Ветеран труда».
Папу в 1990 году реабилитировали: Коллегией военного трибунала Северо-Кавказского военного округа дело красноармейца В. Я. Трущелёва было пересмотрено и приговор отменён «за отсутствием состава преступления». Реабилитированы были и другие, осуждённые 26 октября 1942 года однополчане отца из роты разведки 203 стрелковой дивизии, многие – посмертно.

Отец иногда, вспоминая обстоятельства переезда молокан, иронизировал по поводу места выбора села. Мол, забились подальше от городов и железной дороги (40 километров от станции Целина), даже до ближайших прудов села Плодородное (запруд на пересыхающей летом речке), и то – 9 километров. Всё боялись, чтобы молодёжь от веры не отвернулась. А получилось наоборот – никого из нашего рода в Журавлёвке не осталось. Мы – в Аксае (сюда же переехала и мамина сестра Капитолина с семьями двоих её детей), тётя Мария с сыновьями – в Ростове, тётя Надя и тётя Поля – в конце 50-х обосновались семьями в Северодонецке Луганской области. Там, где сейчас война… Дядя Володя ещё в 1978 году затерялся где-то на Урале. С той поры ни слуху, ни духу о нём. Один наш родственник – Евгений Теликов, кстати, внук деда Фёдора, живёт с семьёй в Денвере, в США. Получается, осуществил мечту своего деда. А сын деда Емельяна – родного брата бабушки моей, Павел Емельянович Попов с женой Марией Ивановной – живут в Сакраменто, в Калифорнии. Но это уже следствие другого переселения из Маразы, которое последовало за развалом Советского Союза в 90-х годах, другая история. Мечтаю когда-нибудь написать обо всём, и более полно.

Завершая тему молокан, надо сказать, что существуют и сейчас общины в Азербайджане (вот только в Маразе молокан уже не осталось, об этом узнал на форуме от одного маразинца, уехавшего в Канаду), в Армении, в Грузии, в Украине и, конечно же, в России. В частности, на Ставрополье, Тамбовщине и даже в Калужской области.

Когда-то в детстве слышал от дедушки Якова, что наша фамилия – Трущелёвы – очень редкая, если встретишь кого – значит, пусть и дальний, но родственник. Пытался я проверить это – нет, далеко не редкая фамилия. И тем более, не все её носители – наши родственники. Могу предположить только одно – большинство обладателей этой фамилии каким-то образом связаны корнями с молоканами или с местами рассеянья молокан. А это – очень широкий ареал: Ростовская область, Тамбовщина, Саратовщина, Ставрополье, Закавказье, Урал, Алтай, Приамурье и так далее. Вплоть до США, Мексики и Австралии.

***

Жизнь сделала очередной круг: внуки и правнуки сами становятся дедами и прадедами. Жаль, конечно, что мало сохранила моя память рассказов о прошлом нашей семьи. Но с другой стороны, надо не огорчаться, а попытаться передать хотя бы то, немногое, детям и внукам. Ведь обязательно настанет время, когда им это будет интересно и нужно.
Юрий Васильевич Трущелёв,
г. Аксай-на-Дону Ростовской области

• Трущелёв Ю. В. Корни // Молокане: материалы к истории. http://molokans.ru - 19.03.2019